Жертвенные обряды и Евхаристия:

отпечатки пищевых взаимодействий.

 

Ядущий моё тело и пьющий мою кровь
пребывает во мне. (Ин 6:56).

Если кто скажет, что в святом таинстве евхаристии сохраняется сущность хлеба и вина вместе с телом и кровью господа нашего Иисуса Христа… -- да будет анафема. (постановление Тридентского собора)



А может, если удастся найти точки соприкосновения между тем, что исходит изнутри человека, вытекая непосредственно из его природы, и тем, что прививается извне, между культурной «генетикой», абсолютно врожденным для каждого человека духовным сознанием, и культурным воспитанием как лимитирующим фактором, традицией, устоями, то возможно будет нащупать ту единую нить, связавшую разрозненные на первый взгляд события, понять причины, изнутри подталкивающие систему к принятию новой структуры, формы, религии, сознания. Сторонникам жидо-масонского заговора – понять причины тараканьей живучести новых форм обрядности. Последователям теории естественного отбора – наблюдать великое маятникообразное движение процесса и наслаждаться мощью его созидательно-разрушительных сил. Философам и историкам – извлечь зерно новой методологии познания, и решения Основного Вопроса.

Как кажется, основной момент в этой цепочке превращений, самый заметный для нашего поверхностного рассмотрения -- это обряд жертвоприношения, простой и универсальный на все времена метод общения человеческого сознания с вне- и внутричеловеческим, миром, окружающей природой. Жертвоприношение – то, что может совершать лишь действующий элемент бытия, уверенный в своей причастности процессу жизни мира, и себя самого, как его части. Это акт утверждения реальности жизни мира, а также залог его временной неуничтожимости.

Центральную роль при этом, вероятно, играет участие субъекта в пищевой цепи. Разыгрывание такого участия, обрастая различными дополнениями и подробностями, в гипертрофированном виде, собственно и составляет предмет жертвенного обряда. Кажущаяся простота такой интерпретации оправдывается привлечением идеи вечного круговращения биомассы (количества живой материи), сохранение бесконечного ее объема на сколь угодно долгий срок, но не путем консервации, а путем активного действия, взаимопревращений, взаимопоеданий ее членов.

В большинстве реально совершаемых жертвенных обрядов, на самом деле чрезвычайно сложно вычленить те роли, которые кажутся явно отдельными в обыденном представлении. «Жертва» в пределе неотличима от «жреца» и объекта жертвования. В развитых системах, в этом случае, чаще всего имеем как раз такую предельную ситуацию, например, когда жертвенное животное закалываемое жрецом, приносится в жертву божеству, последнее присутствует как в животном-боге, так и в жреце, так и абстрактно в именовании бога. В целом, ситуация сводится к совместной трапезе мира и некоей культовой субъединицы, имеющей в составе этакую «троицу»: объект действия (жертва, воплощающая пригодность мира для жизни и «поедания»), его субъект (жрец, воплощающий бога) и некую связующую их функцию (имя божества), именующуюся по-разному в зависимости от ситуации. Границы ее размыты до незаметности, сущность ее тождественна самому миру. Как Один, «Сам Самому Себе» посвященный. Жертвоприношение – это иллюстрация простейшего взаимодействия особи и среды, выражающегося в обмене со средой питательными веществами и энергией. Это сосредоточение субъекта на поглощении питательных веществ, своей способности к поеданию. Расширив границы субъекта до мира в целом, получим, что жертвенный обряд – инсценировка процесса перетекания материи во Вселенной, то есть жизни.

При сравнительно хорошо изученных методах совершения обряда жертвоприношения в политеистических и пантеистических культах, наличие таковой обрядности в монотеистических религиях, как правило, замалчивается, а среди апологетов последних – нещадно бичуется. Причем пафос, с которым монотеисты выступают против попыток связать воедино моно-религии и пантеизм как раз на почве единой по сути обрядности, зиждется на подчеркнутом отказе первых от всяческой преемственности с более ранними, «примитивными» формами религиозного сознания. Складывается впечатление, что в погоне за самобытностью, монотеистические системы, будучи в действительности ответвлениями древних культов, готовы перерубить корень, питающий все их содержание.

Тем не менее, при рассмотрении подосновы, скрываемой под слоем морально-нравственных поучений и выводов, которые-то как раз и являются «новостью» культовых взаимоотношений, перед взглядом любого незаинтересованного лица открывается древняя система «жрец-жертва-имя бога», иллюстрирующая способность к участию в пищевой цепи, а следовательно, возможность составления естественной части мира.

В наиболее доступном для рассмотрения монотеизме – христианстве – жертвенные обряды также сохраняют свою пищевую подоплеку, несмотря на некоторое видоизменение самого процесса. В дальнейшем можно будет видеть, что данная разновидность жертвенного обряда также далеко не редкость, и присутствует в явном виде не только в мифообразах различных народов, но, и, по свидетельствам исследователей этой области, в реальных жертвенных обрядах многих народов с традиционным типом культовых взаимодействий.

Таинство евхаристии (пресуществления хлеба в тело Христа), таит в себе немалый намек на жертву, прям-таки в фрэзеровском понимании слова. Где ж это видано, чтобы от бога каждый откусывал по кусочку? Воистину «хлеб жизни»! Терзание Масленицы, с последующим сожжением, и поеданием блинов, «зажинки», распространяющие плодородие на следующий год, поедание кесарийского поросенка на день св. Василия Кесарийского (1 января) -- все это такие своеобразные «евхаристии», акты причащения (причастности) к телу бога, который не может умирать, а точнее, сколько бы он не умирал, продолжающего быть. И хлеб, и вино – явные атрибуты такого праздника, когда люди имеют возможность убедиться с одной стороны в неуничтожимости самого факта бытия, а с другой стороны приобщиться к «благодати» дающего такую возможность мира.

Ключ к сожжению Масленицы, когда «уходять с ней все хвори людьския», лежит там же, где и казнь Христа. При этом становится понятно, почему, хоть неуклюже, и совершенно не с теми выводами, с какими нам бы хотелось, но все-таки объясняют они, что, дескать, раз его распяли, то он как раз поэтому-то и не умер. Дело все в том, что он, как и положено «умирающему и воскресающему богу» символизирует круговорот всеобщих проявлений и уходов, жизни и смерти, смену времен года и вообще – ту флуктуацию, которую мы называем «процессом жизни». При этом ключевое значение имеет не столько его жизнь, сколько его смерть, точнее, попытка (но тщетная) умертвить его навсегда. При такой попытке, как и положено, выясняется, что именно его смерть – ключ к его бессмертию, к его «вечному возвращению». Чрезвычайно важно захоронить его определенным образом, совершенно необходимо провести определенные манипуляции с его телом, что уже, конечно позднее приобрело решающее значение во всем процессе. Это видно как на примере тела Христа, так и ранее на всем Египте, с его мумификацией и бальзамированием, так и на всех ритуалах, посвященных возрождению зерна и жертвенных животных. Вероятно, с этим связано и кропотливое провожание Масленицы, и похороны, очень старательные, Костромы (Кострубоньки). В случае с поеданием животных – объектов охоты племени, это может быть отголоском «охотничьего севооборота», когда бытует уверенность, что правильно захороненные кости животного обеспечат его возрождение в будущем, «обрастут мясом».

При рассмотрении евхаристии как поедания тела приносимого в жертву жертвенного животного, и через это приобщение к «благодати» божества, которому оно посвящено наибольшее значение имеет разбор соотношения погребальных обрядов и актов поедания ритуальной пищи. Пример соединения одного и другого самый явный у славян – тризна. При этом, как и в случае с Христом – умерший предок (а при написании «Предок» -- практически божество), как бы присутствует с остальными членами рода, находясь с ними как функция, переходящая в ту неподвластную непосредственному восприятию, в современном понимании, область, где существует вечно, или, что одно и то же в пределе – участвует в вечном преобразовании мира.

Метод же, которым был умерщвлен Иисус, по всей видимости, восходит к обычаю вешать приговоренных к смерти жертвенных животных и людей на священном дереве, после чего в некоторых случаях имеет место пригвождение трупа или жертвы к нему копьем. Как вариант, повешенные жертвы закалывали каким-либо режущим инструментом. Таким образом умерщвлялись жертвы Одину, так что он даже получил прозвание «бога висельников» или «бога виселиц». Существуют также параллели с легендой о гибели и воскресении Аттиса, и способом проведения жертвенного обряда посвященного Артемиде (Диане), с целью увеличения растительных сил природы. На то, что крест – позднейшая модификация виселицы, на которой был казнен Иисус, указывают и некоторые другие авторы. По всей видимости, если допустить достоверность личности Христа, он не был распят на кресте, а был повешен на Г-образной виселице, что являлось обычным способом казни преступников в его время, а крест, являющийся символом распятия в современном христианстве, является калькой с египетского знака бессмертия (crux ansata), изображенного на груди богини Исиды, супруги Осириса. Это мнение было довольно распространенным в проторенессансной Европе, что зафиксировано протоколами допросов весьма известных узников инквизиции.

При утрате так не понимаемого мною морального комплекса, неизбежно сопровождающего христианство, евхаристия видится не чем иным, как иллюстрацией процесса жизни отдельного человека, отдельной монадной сущности в непрерывном «вечном возвращении». Под разными именами и с разными формами, при этом объединенного со всем миром, являющегося в своей личностной обособленности как бы лишь одним из ликов мировой души, он представляет собой ячейку ячеек всеобщего круговорота материи. В нем этот круговорот весь целиком, но и он в нем – весь.

 

 

на главную


Wolfstangel@bk.ru



Сайт создан в системе uCoz