Он никогда не знал своих имен.
Он был один. Он заполнял все вымышленное собой пространство. Он не мог смотреть только вовне.
Потому что и вовне – везде был лишь он сам, вечной ретроспективой и вечным предвкушением самого себя.
И он был нигде, не зная ничего о мире. И был он всем миром.

Его осознание началось внезапно. Когда оно появилось, ему стало казаться, что оно не покидало его никогда, но все же, он помнил будто и другое про самого себя. Выражаясь языком своего осознания – свое «бессознательное». С тех пор он исследовал пространство внутри себя – излазил своим лучом все пещеры и выступы изнутри, узнал, что он живет, не зная пока лишь, что он один. Понимать он это начал, когда попытался взглянуть вовне.

Не тут-то было.
Везде -- лишь то, что раньше являлось его телом, или вот-вот им станет, а в сущности – лишь он сам.
Сам самому себе говорил он, что достаточно лишь перестать смотреть внутрь, чтобы не осталось ничего, чтобы перестать наблюдать за гармонией построения веществ своего тела, забыть вовсе о себе, и, может, наконец-то выглянуть наружу. Эта мысль шилом теребила нить его еще не окрепшего осознания, вызывая одновременно и ужас мистического характера, и безудержный порыв рефлекторного любопытства.
Он напряженно замолкал о себе, пытаясь совершенно не смотреть внутрь, но все, чего удавалось ему достичь – лишь прекращение ежесекундных отчетов о построении его веществ. Армия их, словно день ото дня все росла, впрочем, сама из себя, скорее усложняя свою организацию, нежели увеличивая численность.
И отчеты о построениях становились все длиннее, расплывчатей, и охватить единовременно весь парад представлялось все более непреодолимой задачей.
Не говоря уже о том, чтобы смотреть вовне.

Он всеми силами старался не отпускать бразды правления, и, тем не менее, все же отпускал их, проваливаясь в странные плетеные корзины сна, где никто не трогал его, и никто никогда не приносил отчетов, где он по-настоящему чувствовал себя единым. Это случалось, когда он изнемогал от непрестанно увеличивающегося контроля над самим собой, и ему настолько безразличели не только отдельные полки, но и сам парад, что он просто-напросто переставал замечать его.

В один из таких провалов что-то напрочь изменилось. Вещества, из которых состояло его тело, все как один меняли цвет. Привычный путь обменных процессов, неумолимо истончаясь, грозил оборвать его жизненность, не завершив и одного вдоха. Он ощутил, что давит на себя со всех сторон, всем своим телом выдавливает себя вовне. В его единстве появлялось что-то другое, как будто не он сам, как будто он вдруг начал смотреть вовне.

Неодолимо обрывалась аорта, что-то рвалось и трещало, он ощущал ускорение. Он не то падал куда-то, не то непрестанно сгущался в неумолимо тонкую линию, оставаясь лишь почти незаметным утолщением на неопределенном ее участке.

Он знал, что никуда не исчезнет, поскольку везде был лишь он сам, но отчего-то, все же боялся этого. Боялся того, появившегося себя, того, что помимо него претендовало на жизнь, того, что как бы не являлось им. Он пытался убить это в самом себе. Он почти убил его. Он очень устал его убивать, но устав от битвы, вдруг увидел, как оно вырастает в другом месте, как дрогнули и потеряли управление его полки, как не подчиняются ему его гормоны. За неустанной борьбой прошли тысячи лет, вероятно, бесконечное их число, когда он вдруг осознал ненужность этого противления внутреннему процессу, которое он до сих пор оказывал.

Он сильно устал. Корзины сна больше не вмещали все его осознание, и он отдыхал лишь частично, поворачиваясь то одной, то другой его стороной. Хватался за краешек, и раскачивал корзины, отдыхая. Смотрел мультфильмы о разных своих состояниях, новости о выходящих сводных таблицах о своем строении – скучая. Перемены на фронте со смертоносными прозрачными лучами нарождавшегося…

Борьба с ним выводила его из себя. Он вяло осознавал это, не имея возможности активно включить новые методы для погашения сепаратизма, но увяз в философствовании о сути явления, потеряв из виду первоначальный предмет.

И вот, все-таки, оно его прижало. Оно само убивало его. Душило, вытесняя куда-то вовне, выбрасывало в кровь такие массы беспокоящих ферментов, что ему иногда казалось, будто он сам уже на его стороне, что он сам и есть то, что убивало его. Он все больше изводил себя. Он вышел.
Он вышел, и словно потерял себя из виду. Словно не нашлось ему места. В ужасе он звал на помощь самого себя.

Мир загибался, это точно. Словно волны ужаса проходили по нему. Войска его исчезли. Исчезла вся армия. Давление достигло максимума, он катастрофически не помещался. Свет был рядом, но он как бы исчез, превратившись в черный провал в материи, и двигался по этому провалу. Старался обуздать крик, который нес его к свету, но это был уже не его крик. Источник света он избегал всеми силами, понимая, что именно он рос все это время внутри, и именно он повинен в потере царившего порядка и единства.

Он порвался. Его крик порвал его.

Он устремлял к свету того, кто одновременно падал в черноту своего собственного пребывания. Он сам был и свет и чернота. Поймал ощущение, что имеет глаза. Один – прозрачно-ледяной, шаровидный, названный Солнцем, другой – вогнутый, водный, отраженный. Глаз памяти. Посередине пролегло его время. Время его бесконечного дня, широкой солнечной дорожкой. Мир был новым. Он стал новым миром. Он почти заглянул вовне.

Время было путем этого мира. Ег7о глаза создавали логический центр, веретенообразное расширение на пути от одного бесконечно далекого полюса до другого, не менее отдаленного. Он был почти шарообразен в своей логичности. Но он снова был один.
И он был светом. И он был чернью водной глади. И он светил бесконечно себе на своем пути, лишь перекатывая восприятия себя из одного глаза к другому. Он любил себя. Он не склонен был больше ничего менять.

Он знал как внешнее лишь свое становление, свое пребывание и свое завершение, но, думая лучше, всегда находил всех троих на отрезке между своих глаз, всегда осознавал фиктивность их независимого бытия. Трое не мешали ему. Он мог забывать о них, когда вздумается. Они были частью его незыблемых установлений.

Беспокоило его другое.
Беспокоило то удивление, с которым он смотрел иногда на себя.
Удивление проистекало из странного противоречия. Казалось, не было ему места жить – так распирало его его существо. Но ведь и не было места нигде кроме него. Маленьким прозрачным камешком залегло где-то на поверхности воды то, что казалось, когда-то было им. А теперь пространство мира совершенно ино. И где оно находится? И где конец его?

Он призывал Троих, он думал, ощущал с ними. Они садились у самого края солнечной дорожки и дышали вместе. Он доверял им.

И в безумной тоске по отсутствующему в мире себе, он узнал от них имена.
Трое разбили его на осколки. Их было много. Бесконечное количество имен. Они складывались в слоги и фразы, они мучили его своей частичностью и не оставляли никогда наедине, но все это был он. И по-прежнему он был один.

И голубоватым сиянием вставали перед ним его имена, одно за другим, но ни в одном не было того, что он искал: оправдания ему, места его и смысла его в мире.
Смысл породил он для движения, но двигаться он не мог, так как и теперь пребывал повсюду. Оправдания искал он из любви к себе, но не было ничего отдельного от него.
Местом же пребывал он сам, создавая места для всех своих частей.

Гранями его самого вставали перед ним руны -- его имена. Глазели мимо него. Искали его. Не знали, откуда они сами. Не имели целей. И разглядывал он себя словно в осколках громадного зеркала, в молчаливом очаровании, удивлении и смятении от сокрушительных имен своих.
Они резали своей частностью воздух, и первыми завертели мир. Они сменяли перед ним друг друга, вращая пространство, и пространство было здесь только из-за них. Единовременно возникло все разнообразие вещей. Он был всеми ими целиком, и был каждой из них в отдельности. Но не накапливал он знаний о них. Каждый раз видел их как первый.

По-прежнему не смотрел вовне. По-прежнему был один.
Wolfstangel@bk.ru