Музыка чаек. in italiano
И чайки разговаривали с камнями.
И они не боялись их.
И чего тебе бояться, если ты и он – одно? Если – как сибсы от бесконечного льда и мятущегося ветра, все из соленого северного моря?
И камни отвечали всегда. Пусть запоздало, пусть каждый по-своему, но эхо – та же волна – рано или поздно ударялось в стылый клин стаи, круживший над ледяной гладью. И содрогало стаю.
То – как будто из их глубин, как будто они сами, десять тысяч поколений спустя. Или за 468 лет до собственного формирования вокруг жилистого веретенообразного канатика пестрого, как камень и бесконечно прочного материнского яйца.
И кружили они над эхом. И усиливали его всегда, отзываясь самим себе, всегда внимая рвущейся из гортани неумолимой памяти.
И были разные камни.
И зеленовато-серые валуны, обнимающие море со всех сторон, подобно заботливым нянькам, завкрывающие его от солнца, и маленькие коричневатые кругляшки, облизанные и соленые, и перекатывающиеся со спины на живот, подобно только что родившимся щенкам, мокрые еще, но хранящие слизь и тепло активного рождения.
И самые строгие – каменные великаны, быть может, стоявшие здесь еще и тогда, когда моря не было вовсе, быть может, ровесники бесконечному льду, первопричинному, сродни тем солнечным искрам, которые таит он в своих глубинах.
На этих мощных скалах, словно на апокалипсических листах, читали птицы всю свою историю. Возвращаясь к глубинам довременного существования своего вида, и возносясь к далеким вершинам, ослепленным солнечными бликами, где время сливалось с соленым морем и, опутанное тонкими эластичными лучами, представляло из себя все, не являясь при этом ничем, не имея цвета и размера, не имея ничего, кроме самого пребывания.
Они, подобно сторожам, всегда знали порядок вещей, и блюли его неусыпно, то устремляясь ввысь зубастыми нагромождениями смертоносных ледяных пиков, то зияя мглистыми пропастями, ведущими, быть может, на ту сторону моря, а может, и вовсе, не ведущими никуда.
На их обрывистых карнизах, если шел хороший снег, отлетев чуть подальше, можно было угадать профиль того, что ожидало птиц в следующих стылых зимних промежутках, да и не надо было быть авгуром, чтобы понять язык этих наскальных предзнаменований.
Считалось, что это они несут птицам пестрые как камушки, крепкие яйца, и вкладывают их в глазницы сизоватых самок во время того полета, который всегда звался Новым Поиском. Это когда чайка, отлетев на двадцатиметровое расстояние от знакомого скопления сородичей – «базара», начинала стремительное движение навстречу скалам, полагаясь исключительно на путеводные качества того блестящего ледяного кусочка, который находился в центре ее самой, обеспечивая и верный фарватер и безупречное равновесие, позволяя ей единожды и безошибочно выбрать место для своего гнезда.
Еще раз, такой полет совершался после последней кладки, когда уже все звуки вылетали из розовой гортани и все пестрые, как камушки, крепкие яйца, были обращены в потомство. Тогда, подчиняясь безудержному внутреннему стремлению, они обнимали камень сизым телом, становились одним со всей сутью каменного существа, ненадолго останавливаясь на смертельно узких карнизах, очередным наскальным предзнаменованием. Этот полет соединял чайку со скалой навсегда, а соленый язык моря слизывал застывшее на вертикали утеса тело, и относил его туда, где все времена еще только начинались, и не было пока ничего, кроме блестящих прозрачных соленых камней. Кто бы еще помог ей в этом?
Звук голосов камней, шуршание их шершавых тел, чайки отражали так молниеносно, так звонко и упруго, что нечто новое рождалось в глубине этого звона. Словно язык мирового колокола, стая то слеталась, в плотную единую массу, то рассредоточивалась по всей поверхности фьорда, изменяя и превращая частоты звучания из одной в другую, словно управляемая ритмом неостановимого танца, словно вздымающаяся диафрагма дышащего мира. Гонгом был этот мир, сплошным платиновым диском, самим колебанием воздуха, самим ритмом. И не было такого нерва, такой гортани в стае, которая не была бы захлестнута мощным литавровым резонансом возникающей музыки.
И не знали ничего чайки. Разговаривали с камнями. Откликались всегда на зов эха. И гудели, отражаясь, солнечные блики. И время сливалось с соленым морем и, опутанное тонкими эластичными лучами, представляло собой все, не являясь при этом ничем, не имея цвета и размера, не имея ничего, кроме самого пребывания.