В маленькой психиатрической лечебнице в самом сердце нашего старого провинциального города проживал (именно так, а не "лечился" и не "находился на лечении") один необычайный старичок. Он был непохож на прочих жителей уже видом одним. Маленький, белесый, сгорбленный, лысоватый, со странным пушком за ушами, кривым и слишком, пожалуй, долгим носом, но с какой-то еле заметной усмешкой в глазах, какой-то ему одному ведомой сверхзадачей во всем складе лица. Между Третьим Президентом России, поступавшим периодически, и Победителем Шервудского Леса, временами одеваемого в "смириловку" -- фигура почти незаметная, но все же..

Дед любил посидеть на балкончике, глядя вечером на заросший напрочь наш прудик, приходившийся почти по центру одноименного с больницей Центрального парка, покручивая в пальцах как бы невидимиые дужки очков, посапывая, пошептывая местами что-то себе под нос скрипуче-глуховатым голосом, между чем слышалась иногда и иностранная речь, турецкие песенки, и, даже латинские афоризмы.

Мне никогда не приходилось видеть, чтобы дед курил, хотя, как я представлял себе, именно таковые никогда не бросают курева, кажется, что даже никогда и не начинают своего пристрастия к нему, а просто оно сопутствует им с самого их появления... Но при всем этом, наш старичок являл несуразное отклонение от этих всеобщих закономерностей. Зато в тех местах, где он вел себя вполне предсказуемо, он казался даже более заунывным, чем некоторые из его самых унылых нечаянных соседей -- я говорю о всех этих до боли стариковских словечках: "Добрый вечер", "А Вы как думаете, мой дорогой?", "Вот я и говорю Вам, милейший, что дело здесь только лишь в наших субъективных умственных построениях". Все это он изрекал, изрядно пожевав губами, причмокнув, прищурившись, изящно потерев тыльной стороной пальца нос, и как-то особенно пытливо заглядывая мне в глаза, в чем, в сущности, и не было даже вовсе ничего необыкновенного.

Сколько лет нашему деду не знал определенно никто. Весь нынешний персонал тоже застал его именно в том самом виде, в котором он пребывает и сейчас, но некоторые (даже и из врачебного состава) уже несколько лет назад умерли от самых разных заболеваний -- кто уж во что, как говорится, горазд - от цирроза до инфаркта, тем не менее, успев все же, проработать с нашим дедом некоторое время. Некоторые вышли на пенсию, несметное число сестричек ушло в декретные отпуска -- дед же все жил в нашей больнице, ничуть не меняясь, казалось, что на нем именно и держатся не то, что врачебные успехи нашей провинциальной психиатрии, но и все, может быть, обветшалое розоватое здание лечебницы.

Бывало, встречая на улице кого-то из наших бывших врачей, нет-нет, да и упомянешь в разговоре про деда, и словно бы пелена спадает с заветрившегося уже знакомства: вспоминали, просто потому, что текучка и среди пациентов была все же слабее времени, и из "старых" уже всех спровадили почти -- дед маяком каким-то что ли стоял...

Поговорить с дедом было делом нелегким, но для меня лично в этом при всей трудности скрывалась какая-то почти вселенская загадка -- каждый раз, как только он вновь устремлял на меня свои белесоватые глаза, словно бы поднимающие на воздух меня откуда-то изнутри своей пристальностью, мне казалось, что вот-вот, именно сейчас, и открет он мне что-то такое, чего не слышало человечество со времен первых пророков -- откроет загадку, которая давно уже мучает нас обоих, страшная формулировка которой скрывается в его прозябших подрагивающих ресницах, висит на кончике его крючковато загибающегося носа, теребит и подсасывает его душу, не дает ему жить там, где заканчивают свой век более благополучные и стандартные старикашки, не дает ему, быть может, умереть, отпустив заждавшееся уже его, время.

Но всегда дело заканчивалось одним и тем же. Дед говорил сначала со мной, потом с прудишком или опадающим во все времена года тополем, потом сам с собой, и когда вдруг находил меня нечаянно вновь рядом с собой, прекращал увязший разговор ввиду позднего времени, и отправлялся почивать. Его шарканья еще долго раздавались по коридору, потом скрип кроватной решетки, и тишина. И я -- один на один с завсегдашним вонючим ветерком и какой-то мутью в душе, каким-то странным престарелым запахом, который уже давно не отмывался ни с какой моей одежды...

Но вот странно: я не мог оставить деда. Привязался -- куда там. Не любитель задаваться вопросами, но если бы задаться -- так это вопрос один из самых неразрешимых. Что-то было в старике необычайно родственное. Иногда меня пугало это. Казалось временами, что пресловутая необыкновенность деда -- лишь порождение моей собственной, не слишком уже здоровой фантазии, и что поживи тот еще лет сто -- и вместе бы куковали здесь на балкончике, и вместе бы всех помнили, кто был и кто не был, и кто проходил только. и с тополем бы беседовали... Но смена подходила к завершению, а к моменту моего следующего появления дед снова становился весьма желанным субъектом. Наконец остановился на том, что дед -- неспроста, и что-то он значит, но кроме внешнего весьма отдаленного сходства с собственным дедом, умершим еще в раннем моем детстве, причин липучести его не нашлось.Манеры же его постепенно как-то перенимал, даже фирменный огонек в белесоватых глазках, прицельность взгляда, тяжесть озадаченности в каждой морщине его. "Добрый вечер" его, и "А Вы, милейший, как думаете?" -- все это, признаться, в итоге стало моим достоянием. Начинал уже всех помнить... С тополем даже как-то говорил, без деда, когда тот отправился в койку... пообещал назавтра же выспаться и начать пить отвар пустырника, но..

Дед умер внезапно. Стоило пропустить как-то смену (отправился в пригород наш, как раз грибы пошли), как вернулся уже к пустой его койке. Сначала не понял. Потом не поверил.. Все шло как обычно, все, решительно все оставалось на своих местах, только дед наш вечный куда-то исчез, только пропали все его чудаковатые турецкие песенки с балкона, его коридорное шарканье. Я нехотя отметил про себя сей факт, как бы промежду прочим, как само собой разумеющееся, но ночью неосмотрительно выйдя покурить, заметил, что стало решительно дурно. Никакого, ей-богу, пиетета, помилуйте, старичье для того и старичье, но вот казалось, что потребность моя в шарканьи его настолько насущная, что хоть кричи на тишину эту проклятую, хоть режь, а раздобудь такое же, такое же потирание носа тыльной стороной пальца...

И загадку свою унес, мою загадку, мою собственную, ключи от которой были лишь у него, да вот, не успел что ли поделиться. А может, и вовсе не собирался... Но явственно тогда казалось, что тополь слышит, понимает все-все мои тайные про деда мысли, и про шарканье и про затягивающий взгляд его с бесноватинкой, и голос его, скрипучий и глухой раздается внутри самого моего существа...